Сопричастность
Мировозззрение. Сопричастность
Обыденное сознание изобилует представлениями о том, кто такой философ и чем он занимается. Многие из этих представлений крайне неприглядны, но почему-то им охотно веришь. Вот, например, возьмет кто-то, да и проаттестует хорошенько: «Философ, надо сказать, отъявленная шельма – плут, каких еще и не сыщешь сразу». Послушаешь обидные слова эти, возропщешь сначала – как такое возможно? А потом подумаешь неспешно и согласишься: а ведь он – этот кто-то – прав[1]. В самом деле, о чем это так усердно хлопочет «современный» философ, суетится все время, подобострастно заглядывая в глаза первому встречному? Правильно, есть у него свой интерес: мотается он, как какой-нибудь коммивояжер, от одной души к другой с одной-единственной целью – «за здорово живешь» «впарить» кому-нибудь копеечную «идею», благозвучную, но негодную к употреблению. Авось, кто-нибудь, да и «клюнет». Главное – уметь расположить к себе случайного собеседника: доверительно смотреть ему прямо в глаза, улыбаться и говорить, говорить, говорить… Глядишь: вот и дозрел клиент, впал в легкий транс – теперь он ваш всецело... Чем не портрет философа – уверенного в себе «говоруна», беззастенчиво вводящего в заблуждение неокрепшие души, разумеется, ради личной выгоды. Вот уж действительно: сильной стороной «философа» являются его незаурядная внешняя привлекательность, небольшая толика рассудочного дара и способность ловко обращаться со словами.
«А может быть, – сочувственно рассуждает кто-то другой, – сила философа заключена в его мысли?» Философ – мыслитель. Мастерски сплетает он множество разных смыслов в один восхитительный узор, в котором мы неожиданно узнаем свои собственные мысли о жизни или о себе. Нет сомнений: дело философии – это дело мысли. Испокон веков мыслители бередили основания всего, приводили в движение целые эпохи, вскрывали глубинные причины текущих событий, восхищая или возмущая своих современников – пусть себе волнуются. Какое мыслителям дело до заплесневелых суждений своих соотечественников, до их нескончаемых имущественных разногласий, до их вечной суеты вокруг своих сомнительно надежных убежищ (как же иначе сохранить нажитое?) Неужели это и есть жизнь? Конечно, нет. Настоящая жизнь причастна иному. Философ захвачен мыслью, которая увлекает его высоко в небо, все выше и выше – туда, где сходятся бок о бок человеческое и нечеловеческое, где тесно сопрягаются друг с другом «наш мир» и «мир иной», где все сразу решительно подводится к одной, объясняющей многое, итоговой черте – Единому, Благу, Разуму, Абсолютной идее, Трансцендентальному Я, Бытию… Бог мой, не счесть ей (черте этой) имен. Что ж, тогда первая и основная добродетель философа – труд мысли, сосредоточенное и отрешенное от мира мышление, вторая – верность делу мысли. Других первостепенных добродетелей у него нет, все остальные вытекают из этих двух.
И ведь как это верно сказано: плетет философ кружева смыслов, карабкается старательно ввысь, норовя подвести все к одной черте… И надо же случиться такому, вот мы и на вершине – выше некуда: причина всего найдена, основные различия установлены, все строго обосновано и соотнесено друг с другом, но откуда это чувство – что-то не так? Неужели в идеальной конструкции нашей содержится изъян? Или это мы слишком разборчивы – и так нам нехорошо, и эдак плохо? Что же нас беспокоит? Отсутствие полноты и целостности. Как будто подвели нас к порогу, распахнули двери, а дальше пускать не стали – иначе, мол, двигаться надо. А как – не сказали. И всего-то осталось один только шаг сделать и переступить черту, разделяющую «это» и «то», «мое» и «иное». Хочется, да не можется. Придется, видимо, искать другие пути. А что если самое главное, последние – предмет неустанной заботы философа, воспринимается как-то иначе, не одним интеллектом, а, например, еще и сердцем? Вот Сократ: как-то он замер – один, посреди уличной сутолоки, на целый день, а потом еще и на ночь, забыв обо всем на свете. Сократ занят чем-то серьезным – он самозабвенно размышляет. Это вызывает уважение, удивляет: поразительная, нечеловеческая сила концентрации. А может быть, тогда произошло нечто иное, и Сократ вовсе не думал? Возможно, мы застали его в тот момент, когда дух его, пытаясь проникнуть в распахнутую дверь, перерождался[2].
Есть мыслители-львы. Они ищут силу и находят ее в мышлении, поднимаясь с его помощью так высоко, как это возможно для мысли; они играют своей силой, получая удовольствие от свободного парения на большой высоте; они знают причины всего и живут отрешенно от мира. Не так много можно найти мыслителей-львов, но еще меньше среди них тех, кто способен переступить порог своей собственной мысли. Еще больше, чем знать, хотят они быть – всем своим существом чувствовать «самое важное», хотя бы на миг став им. Однажды дух этих мыслителей перерождается, и они перестают искать «причины всего», потому что обнаруживают их прямо в своем сердце. Это – мыслители-дети. Дух философа, ставший ребенком, способен совершить то, что практически никогда не удается сделать сильному и удачливому льву – действительно быть сопричастным миру. Тогда философ – и не философ вовсе, а нечто большее. Или меньшее, кому что нравится больше. А может быть, он просто «нормальный человек»?
Сопричастность
|
